Затруднительное положение

И. И. Шишкин к И. В. Волковскому от 24.12.1864 г.

Цюрих. 24/12 [января] 1864

Любезнейший Волкач!

Что это ты, брат, молчишь, а обещания писать, и надуваешь. Я по получении твоего письма сейчас же писал, да положительно сейчас в надежде скорее от тебя получить ответ.

Я теперь здесь почти умираю от хандры, от скуки, от безнадежности что-либо сделать, просто беда!! Картина моя [...] еще не кончена, и лень, и полное отвращение мешает за нее приняться, что называется, в полном безнадежном разочаровании, так это все гадко. Я, кажется, уже умер для искусства.

А что отупел, так это правда, я это замечаю с каждым днем. Вообрази положение человека почти в одиночестве несколько месяцев, ведь это с ума сведет хоть кого. Черт знает что такое. Да к тому же беда к беде. Деньги мои скоро выйдут все, а из Академии я получить теряю всякую надежду, ибо отчета я еще до сих пор не писал и боюсь подумать о столь великом бюрократическом деле. Да и что я стану писать, если не имею ничего послать в Академию. [Будет и того, что я прошлого года расписался красноречиво и еще получил за это благодарность от Совета Ак[адемии]. Ну а нынче это сделать совестно и грешно. Разве вот что сделать — послать в Академию все мои этюды и рисунки, я в них нужды иметь не буду, что ты на это скажешь? И спроси Риппа¹, можно ли послать на его имя, чтобы он там заплатил, это лучше, вернее, нежели здесь платить, и мне о том напиши, что он скажет, да не медли, пожалуйста.] Хотел было снять фотографии с этюдов, и это меня ободрило, думал, вот будет порядочно, и думал при отчете послать, но, увы, они вышли против всякого ожидания гадость, и фотограф, единственный, который снимает с картин, дрянь, а дорогой, так что везде беда, деньги потрачены, а толку никакого. Ах отчет, отчет, просто черт знает, что делать. А срок проходит, и так я лишаюсь пенсии безвозвратно, что я тогда стану делать.

Напиши мне, нет ли слухов каких из Академии обо мне, конечно, ругательства и порицания, пиши все, сделай одолжение и пусть будет одно к одному. Ах, эта заграница [...], много она испортит здоровой крови, ну да и не дай бог быть в зависимости от кого-нибудь, а тем более от нашей Академии. Так связывает по рукам и ногам, что просто беда.

Так вот, любезнейший, в каком я теперь положении и как я выйду из этого — положительно не знаю. Конечно энергия бы все превозмогла, да вот в том-то и беда — нема ее, совсем нема. Я теперь тряпка, судомойка, ничто другое.

О боже, боже, какая тягость такое скверное положение, ни на что бы не смотреть [...], с профессором своим² я тоже чуть не поругался, хотя он и хороший человек, а, по правде сказать, выскочка [...]. И я теперь в мастерскую не хожу давно. В промежуток этого времени, когда мне стала противна моя живопись, я взял уроков несколько в гравировании на меди, то есть родирунге³, как оно здесь назы[вается], или, что то же самое, офорт, это вещь не бесполезная — да едва ли и на все придется махнуть рукой и сказать — ну это все к черту. Отчего это у нас в России хоть не затевается революция, что ли, там хоть бы я поработал и сложил бы свои бренные кости. Прощай. Будь здоров, пиши непременно и больше, для меня это великая вещь.

Твой расслабленный, если уж не больше

Шишкин.

Мысленно рвусь в Париж, там найду мно[гих] наших и, быть может, развлекусь, да если б не картина проклятая, да еще и буду ли я иметь деньги.

¹ Рипп — владелец магазина художественных принадлежностей.

² А.Коллером.

³ Radierung — гравюра (нем.).

Утро в сосновом лесу (фрагмент)

портрет шишкина

Дюссельдорф в 1900 году